АННА В ПРИСУТСТВИИ ЛЮБВИ И СМЕРТИ
Эпиграф к роману Льва Толстого «Анна Каренина» — «Мне отмщение, и Аз воздам» — можно прочесть по-разному. Сделаешь смысловое ударение на словах «отмщение» и «воздам», — и библейская фраза приобретет угрожающий смысл. Мол, кара за грех неотвратима. А акцентируешь слова «Мне» и «Аз» , — получится обращение к людям: не вам судить грешника, предоставьте это Высшей Силе.
Лично мне ближе второй вариант.
Очевидно, создателям спектакля, о котором пойдет речь, — тоже.
Владимирский академический театр драмы предложил еще одну (в ряду бесчисленных) сценическую интерпретацию великого романа. Еще одну, но безусловно свою.
Режиссерский почерк постановщика Владимира Кузнецова узнаваем: жесткий, ироничный, четкий, изобретательный. Сквозь разочарование проступает ранимость, сквозь издевку – сострадание, сквозь шум и ярость – отчаянная вера, сквозь порывы плоти — метание духа…
Спектакль насыщен метафорами, но чужд символике. Изыскан – но далек от декаданса. Театрален – да. Тут уж без «но».
Удивительная театральность, не противоречащая реалистичности чувств…
Этому немало способствуют замечательная фантазия сценографа Дмитрия Дробышева, высокий профессионализм художника по свету Сергея Скорнецкого, изысканные пластические решения Марии Сиукаевой и, конечно, гениальная музыка Фаустаса Латенаса.
В синей холодной дымке, в ледяном, мгновенно трансформируемом пространстве (катка ли? паркетной ли залы? зимней ли вокзальной платформы?) вершатся судьбы героев. Одним там вполне комфортно, как Стиве Облонскому ( Г. Девятисильный, рисуя портрет обаятельного эгоиста, не лишает его теплых человеческих черт), или супругам Щербацким (мастерские, «живые» портреты этой четы создали В. Лаптев и Т. Евдокимова); другие не задумываются, как Кити Щербацкая (в нежно-«пастельном» исполнении Е. Серегиной); третьи пытаются выжить, как Долли (А. Зайцева наделяет Долли не только любящим и добрым сердцем, но и непреходящей внутренней драмой), — и только одна Анна, — искренняя, горячая Анна, — не может дышать этим холодом. Окружающим кажется, что она не хочет, и уже потому заслуживает наказания, но она действительно не может. Так что оставим воздаяние Тому, Кто создал ее такой.
Ариадна Брунер — великолепная Анна. Стройная, гибкая, страстная… Все ее существо жаждет вырваться из ледяного плена, — туда, в огонь, обжигающий крылья. Да, не спастись… Такова уж природа огня, — не обессудьте, господа. Сила, пылающая в Анне, — как лесной пожар, распространяется вокруг. И прежде всего это касается двух мужчин ее судьбы, двух Алексеев Александровичей.
Каренин в спектакле владимирцев неожиданно молод, чуть полноват, за его спокойствием скрывается тайная неуверенность, — в себе, в любви Анны? Анатолий Шалухин создал непривычного Каренина; его мир держится на заведенном порядке, но в глубине души он сам не верит в устойчивость этого мира. Он с улыбкой показывает: вот в это место на щеке жене и сыну надлежит поцеловать его. Сын подчиняется, Анна – нет. Но появляется Вронский, и Анна добровольно, без приглашения, прикасается губами к щеке мужа, — беззащитная попытка удержаться, сохранить то, что есть. Поздно. Ровная супружеская любовь Каренина, – скорее свет, чем тепло, — уже тронута огнем. И Каренин меняется. Он готов на невероятные, унизительные жертвы. Слово «долг» он произносит как синоним слова «любовь». Он, человек порядка, готов жить у пылающего костра. Но Анна обречена костру; ее влечет огонь. Она любит Вронского.
Вронский в исполнении Ивана Антонова – молод, самоуверен, привык к успеху у женщин. Его отношение к Анне вначале вполне потребительское. Танец на балу, когда Вронский смотрит на влюбленную Анну снисходительно и победоносно, найдет естественное завершение в сцене их первой близости, где кавалерийское седло служит аксессуаром. Как контрастны эгоизм юношеской страсти Вронского и одухотворенная чувственность Анны! Режиссер подчеркивает: власть молодого офицера над Анной сродни его власти над любимой лошадью. И вот уже не лошадь, а сама Анна бежит на скачках по кругу, выбиваясь из сил, подхлестываемая вначале взглядами, а затем щелканьем хлыстов.
Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?..
Но любовь Анны захватывает и Вронского, меняет его; то, что начиналось для молодого человека как увлекательное приключение, опрокидывает привычный мир, ломает судьбу. «Я люблю ее!» — кричит Вронский матери, и, кажется, сам впервые осознает это.
«Белая роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви»… А черная? Пепел прошлых любовей, погибших надежд, несостоявшегося счастья… Розы переходят из рук в руки, ими осыпают, ими одаривают, от них избавляются… Груз прошлого, груз ошибок, груз страстей…
«Сколько белых роз в эту раннюю могилу ливень слез унес…»
Анна решила «потушить свечу» не оттого, что разочаровалась в любви. Вронский не был ни причиной, ни поводом того, что Анна, раскачавшись над бездной, спрыгнула в нее. Она не выдержала мук совести. Столько жертв (и прежде всего дети – сын и дочь) оказались вовлечены в этот танец огня, что смерть показалась единственным выходом из безвыходного положения.
И длится, длится Сережина молитва над могилой матери…
И спрашивает себя Левин: «Зачем мы живем?»
Да, Левин… Объект режиссерской иронии (сцена объяснения с Китти, с мячом-глобусом для угадывания слов откровенно насмешлива) и режиссерской любви ( взять хоть сцену родов Кити, сыгранную Денисом Чистяковым с неподдельной искренностью и силой)…
Левин — антипод… но чей? Не Вронского, — разве что в склонности к философии? Не Стивы Облонского, — разве что в честности перед собой? Неужели – Каренина?! Каренин восклицает в отчаянии: «За что мне все это?» Левин восклицает в восторге: «Это счастье, которого не бывает на земле!» И оба – о женщине. О любимой женщине.
И вдруг, рядом с коляской первенца, — левинское, толстовское: «Зачем мы живем?»
Восторг Левина закончится этим отчаянным вопросом без ответа. Нет, Левин в спектакле не противопоставлен никому из героев романа. Он сродни им. Он ищет любовь, — земную ли, небесную…
«Бог есть Любовь»… Но — «Мне отмщение, и Аз воздам»… Неуютно между этими двумя истинами. Анна не смогла…
