Карине ХОДИКЯН / П Е Н Е Л О П А
Монодрама
Темная сцена освещается ярким лучом света и одновременно на подмостки выбегает П е н е л о п а. Она вне себя от ярости.
ПЕНЕЛОПА. Где она?!. Ведите ее сюда!.. Куда девалась эта сучка? Приведите ее, пусть валяется у меня в ногах!.. Я хочу видеть ее мерзкое лицо, видеть ужас в ее глазах, поганый рот, из которого вырвались эти слова… Я должна видеть эту сучку-предательницу!..
При последних словах в глубине сцены освещается экран, на котором крупным планом появляется лицо Пенелопы, искаженное от гнева. Она произносит последнюю фразу «…Я должна видеть эту сучку-предательницу». Стоп-кадр.
Реальная Пенелопа в момент освещения экрана застывает в той же позе, что и на экране, и во время крупного плана проявляет признаки оживления. Затем, повернувшись к экрану, с интересом рассматривает себя.
Когда снова поворачивается к зрителю, это уже другая Пенелопа. Она взяла себя в руки, она сдержана и горда. Это классическая Пенелопа, только с озорным блеском в глазах.
ПЕНЕЛОПА. (Жестом в сторону экрана). Зрелище, конечно, не из приятных, но «потеря лица» оправдывается моим праведным гневом. (Вполоборота смотрит на экран.) Этим глупцам, возомнившим себя женихами, одна из моих служанок выдала, что я уже три года вожу их за нос. Мол, днем тку саван для своего будущего покойника свекра, а по ночам, при свете свечи, распускаю часть сотканного. Ха! Три года эти идиоты ни о чем не догадывались, а теперь, видите ли, они прозрели. Они потребовали у меня объяснений. А я выбежала из спальни и… (Она замирает в этой позе, в ее части сцены свет гаснет, а на освещенном экране «оживает» Пенелопа.)
НА ЭКРАНЕ. Выходит, под кровом своим я пригрела неблагодарную тварь!.. Она ест мой хлеб, моет мне ноги и выдает мою тайну?.. Сейчас же, слышите, немедленно найдите и приведите ее сюда!.. (Экран гаснет.
Освещается правый угол сцены, где в кресле, как на троне, величественно восседает Пенелопа.
ПЕНЕЛОПА. (С аристократической миной усталости). Предательницу-сучку не нашли… Все перетряхнули, всюду обшарили и не нашли. (После паузы, с двусмысленной улыбкой.) Хотя… я бы удивилась, если б нашли. Это я наказала своей самой верной служанке, что ей сказать так называемым женихам – и с каким жеманством, каким голосом, да так, чтобы они, чего доброго, не заподозрили, что ее устами говорю я. Я, Пенелопа! Жена Одиссея. (Осторожно смотрит вправо, будто что-то услышала оттуда.) Ага, жена… (Смотрит влево, словно оттуда что-то услышала.) Вдова?.. (Глядя вправо.) Год была женой … (Глядя влево.) …Двадцать лет как вдова… (Посмотрев вправо и влево.) Жена?.. Или вдова?.. Что весомее?.. (Руками показывает чашу весов). Так что же – год супружества или двадцатилетнее вдовство? (Поднимает правую руку.) Ровно год длилась моя любовь, у меня был мой первый мужчина, от него я зачала и родила сына… (Поднимает левую руку.) А двадцать лет тянулось мое ожидание. И все, что я тогда пережила… (Взвешивает обе «чаши весов», но, словно не выдержав обоюдной тяжести, в бессилии опускает руки. После паузы, упрямо.) Я – Пенелопа, жена Одиссея… Да, жена, и в двадцатый год его отсутствия, однажды, пусть будет сегодня, я убила это ожидание. Взяла и выдала сама себя, то есть на глазах опешивших женихов разорвала в клочья злополучный саван. И тогда я впервые бросила дерзкий вызов осаждавшим мой дом родовитым самцам и посмотрела им в глаза. А после, затворившись в спальне, я ждала Одиссея. А в том, что он должен был наконец появиться – я не сомневалась.
Встает и направляется в левый, освещенный угол, где висит кусок белого полотна с разорванной пряжей. Начинает распускать повисшие нити.
Троянская война закончилась десять лет назад, а еще десять лет продлился наш поединок. А почему? Да потому, что в отличие от Елены – жены Менелая и любовницы Париса, я, Пенелопа – жена Одиссея!.. И я…
Прерывает себя на полуслове, на минуту задумывается, затем идет в центр сцены. Глядя в зал, с дружеской непринужденностью пытается наладить контакт со зрителем.
ПЕНЕЛОПА. Что-то слишком пафосно получилось… Вы не согласны? К тому же, как сейчас принято говорить, чувствуется недостаток информации, а это, как правило, мешает взаимопониманию. (С игривой напыщенностью.) И посему… посему… (Не выдержав, радушно, непосредственно улыбается.) Ну что ж, восполним недостаток информации. (По-деловому, скороговоркой.) Итак, после окончания Троянской войны, что началась из-за легкомысленной Елены, те, кто уцелел, вернулся домой – от простого воина до царя Менелая. Даже Менелай со своей Еленой, потаскушкой Париса, домой вернулся. Все вернулись – кроме Одиссея. На протяжении веков Гомер убеждал, и здорово убеждал, что Одиссей не мог добраться домой из-за гнева богов. Ну как же, греческим богам только и оставалось, как десять лет плести интриги против Одиссея, чинить всякие преграды, лишь бы он не вернулся в Итаку! Смешно! Но ждать большего от Гомера было бы, по меньшей мере, наивно, да к тому же и автор, и его герой, одной телеги колеса. Бабка моя говорила: собака собаку не ест. Что я хочу сказать? Сейчас я объясню, почему мой возлюбленный супруг десять лет не мог добраться до дому. Сразу предупреждаю: о богах забудьте. Пока люди живут на земле, боги на небесах ничего не смогут сделать… (Остерегаясь чего-то, заискивающе смотрит наверх.) Почти ничего…
Экран освещается. Крупным планом – Одиссей. (Это либо греческий образ – скульптурный портрет, либо герой фильма Кончаловского, либо специально подобранные образы, с соответствующей «игровой маской»).
ПЕНЕЛОПА. (Не глядя на экран, выразительным жестом). Он – герой. Ге-рой! Причем не война сделала его героем. Он героем родился. Я это поняла с первого взгляда. (Как бы отвечая кому-то из зала.) Тогда мне было шестнадцать лет. Во мне уже зрела женщина, зов плоти давал о себе знать. Разум искал достойного мне мужчину. Если в шестнадцать тело и разум знают, чего хотят, то остальное, как сейчас принято говорить, вопрос техники. А в наше время говорили: «Если Боги соблаговолят». Одним словом, с благоволения богов техническая сторона вопроса была решена. До сих пор не пойму: я его покорила, или он – меня? Мы ринулись в водоворот любви, мы с такой страстью отдались друг другу, как будто знали, что за год должны успеть вкусить все то, что было рассчитано на двадцатилетний срок.
На экране – эротические сцены… Пенелопа мимикой и жестикуляцией выражает свое отношение. К приятным воспоминаниям примешана плохо скрываемая насмешка. Идиллия неожиданно заканчивается, и бурные объятия замирают в стоп-кадре.
ПЕНЕЛОПА. (Придя в себя). За завоеванием следует подчинение. Это в равной мере относится и к армиям, и к любовным парам. Я, естественно, расскажу о втором случае. (Короткая пауза, она должна подчеркнуть важность сказанного.) Победившая женщина с удовольствием, я бы сказала, самозабвенно подчиняется своему мужчине. «И это естественно», – подумаете вы, сидящие в зале женщины и мужчины. Но завоевавший женщину мужчина ни за что ей не покоряется, это для него равносильно измене родине. «И это естественно», – подумали сидящие в зале мужчины. Только мужчины…
Мой Одиссей был героем. А что такое для героя измена родине?.. (Короткая мимическая игра, передающая ее слегка ироничное душевное состояние.) Потому-то мой герой воспринял недобрую весть о войне как манну небесную. Он уже начал было походить на нормального человека – как же: желанная жена, новорожденное дитя… дом, поместье… коровы, овцы… головки сыра, большие кувшины вина… Фи!.. А куда же девался герой, черт побери?
Я сумела с достоинством привести его к героизму: ночью я обжигала его жаром моего тела, а днем, не теряя удобной минуты, подсовывала запелененного сыночка в его алчущие меча руки, и тем самым я подготавливала день его возвращения. Мой, не менее хитроумный, чем я, коварный муж раскусил мои женские уловки еще раньше, поэтому в день нашего расставания сказал: «Если я не вернусь, присматривай за моими родителями, а когда мой сын подрастет и у него будет пробиваться борода, можешь выйти замуж и покинуть мой дом». Что он не погибнет на поле боя, мы оба знали… (С двусмысленной улыбкой.) Боги намекнули! Так что же означали его слова? Вызов, подстрекательство: «Любить может каждая женщина. Одна больше, другая меньше. Сможешь ли ты, Пенелопа, ждать? На это ведь не способна ни одна женщина! Если ты достойная герою жена… – подождешь!»
Я не ответила. Посмотрела ему в глаза. Как долго мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, но оба поняли, что для нас начался новый отсчет времени, и что именно с этой минуты каждый день будет не приближать, а отдалять его возвращение. Так что можете засвидетельствовать, что одновременно с Троянской войной началась также и наша война.
На золотистую тунику Пенелопа медленно надевает черный балахон.
Первые десять лет прошли относительно легко. Шла война, все мужчины были на поле брани, и я, как и другие жены, растила сына, вела хозяйство и преумножила богатство мужа. Но главное, я гордо шагала по улицам Итаки: я была женою героя Одиссея. Однако… война закончилась, все оставшиеся в живых потихоньку стали возвращаться домой. Одиссея не было. Я одна знала, что не настало еще время его возвращения. Я знала и срок – должно пройти еще десять лет. Столько, сколько длилась Троянская война. И я продолжала растить сына, ухаживать за его родителями, увеличивать его состояние, безупречно блюсти его честь. Но уже старалась мало показываться на улице… Потом и вовсе заперлась в четырех стенах. Вдовы погибших носили траур. Жены вернувшихся не скрывали своего ликования. Я не примкнула ни к тем, ни к другим…
Подобрав с пола книгу, идет к центру сцены и переходит на дружеский, непринужденный тон.
ПЕНЕЛОПА. (После многозначительной паузы). Вы правильно поняли – еще одна краткая информация. (Листая книгу.) Вот здесь… нашла… «Из-за oтсутствия мужа… оставшаяся одна женщина – соломенная вдова». (Пожав плечами, швыряет книгу за кулисы, потом идет туда и приносит соломенную шляпу, надевает.) Так я в какой-то степени соответствую этому нелепому определению… Но не это важно. Важно то, что во всей Итаке, да и во всей Греции у меня одной был такой статус… и эта шляпа. После долгого молчания, наконец пришла весточка: мой муженек-огонек в объятиях Цирцеи. (Неожиданный смех, переходящий в истерический хохот.) Гомер пишет, будто Цирцея какой-то там настойкой… ворожбой свела его с ума. Слепец! Свести Одиссея с ума! Да Одиссей сам любого сведет с ума. Тот еще гусь лапчатый… Глупый старик, это кого ты за дурака принимаешь!.. (В приступе ярости расправляется со шляпой. Затем относит, вешает шляпу рядом с саваном. С неожиданным спокойствием.) Целый год провел в объятиях этой стареющей шлюхи, и все ее волшебство сводилось к безумной страсти бабы, панически боящейся старости. Я прекрасно знала, что страсть их долго не продлится, и все же было приятно услышать, что они расстались, и он уже на пути домой. Едет! (Начинает безумно кружить по сцене.) Едет!.. Едет!.. Едет! (Резко, с горькой иронией.) Ехал, ехал, и… снова застрял. На сей раз – в объятиях Калипсо.
Она, в отличие от Цирцеи, была моложе меня, и красивее, наверное. Узнав об этом, я заперлась в спальне и разделась перед зеркалом. (Перед фольговым зеркалом играет эту сцену.) Тело женщины, тринадцать лет прождавшее мужа, руки женщины, тринадцать лет в одиночестве растившие сына, тринадцать лет глядевшие на дорогу глаза, тринадцать лет нецелованные губы… (Бросает фольгу на пол, начинает топтать.) А она – молодая, стройная… Наслаждающаяся страстью Одиссея безгранично, без оглядки… (Останавливаясь и тяжело дыша.) Я разбила зеркало вдребезги, так же, как было разбито мое сердце… Ан нет, сердце у меня оказалось крепкое. Но не выдержало сердце его матери… Оно не разбилось, конечно, у нее тоже было крепкое сердце, просто как свекровь, она сравнила меня с этой шлюхой. Видимо, отдала предпочтение ей и… пошла к морю топиться. Само собой, я устроила погребальную церемонию, но не проронила ни одной слезинки. Как и любая мать, она была уверена, что сын ее достоин был лучшей жены, потому и покончила с собой. (С неожиданным злорадством.) Так тебе и надо, старая дрянь, не поверила ты в мою женскую силу! (Сразу опомнившись, но все еще злобствуя.) Одним укоризненным взглядом стало меньше, но это была только капля в море. Когда муж гуляет на стороне, даже где-то далеко на чужбине, общество все равно почему-то осуждает жену. После Троянской войны горожане стали относиться ко мне так же… А я плевать хотела на всех!.. На всех!.. Только не на него…
На экране крупным планом – Телемах.
ПЕНЕЛОПА. (После долгого взгляда на экран, измученно). Была бы у меня дочь, я бы ее от подола своего ни на шаг не отпускала, делилась бы с ней своей болью, и была б она моей наперсницей. Ведь женщин объединяет их особое отношение к мужскому племени! Но… (Ласково, гордо.) Мой сын, Телемах. До десяти лет, то есть еще до окончания Троянской войны – мой защитник и друг. А потом… наступило отчуждение. В его взгляде появилось осуждение: что же ты такого сделала, что отец не хочет возвращаться домой? Что я могла сказать юнцу, у которого борода-то еще даже не думала расти?
Всеобщее осуждение и плохо скрываемое презрение еще нужно было выдержать! И я говорила с домашними только в повелительном тоне, а на презрение города ответила гробовым молчанием. Словом, ведьма… Ни объяснений никому не могла дать, ни оправдаться… Не забывайте, что я Пенелопа, жена Одиссея!
Мой свекор вначале сочувствовал, потом и он стал отводить взгляд… Он тоже считал, что виновата я: была бы хорошей женой – муж поторопился бы в мои объятия. Но иногда он виновато улыбался. Он своего сына хорошо знал, да и сам в свое время был тем еще бабником…
Так вот: свекровь моя утопилась, сын стал чуждаться, свекор избегал меня, город не скрывал своего злорадства, а Одиссей уже четыре года как не вылезал из постели Калипсо. Ну я и решила выйти замуж. Тем более что на лице Телемаха уже пробивалось некое подобие бороды.
Я и не сомневалась, что женихи объявятся, но только не так сразу и дружно! Надо же, тридцатипятилетнюю соломенную вдову жаждали лучшие мужчины от восемнадцати до тридцати лет!.. Неплохое средство проверить, чего ты стоишь.
На экране – вереница женихов.
ПЕНЕЛОПА. Вот, пожалуйста, один другого краше и моложе, любвеобильнее, сильнее и мужественнее! Нахальные, наглые такие! Отчего это? Да от того, что хотят стать мужем жены Одиссея. (Смех, переходящий в хохот.) От того и окружили меня, как голодные шакалы, и выжидали. Не набрасывались – ждали моей реакции. И я тоже ждала… реакции Одиссея.
Нет, я не была так наивна, чтобы надеяться, что он, узнав о моем замужестве, сломя голову примчится домой. Он-то меня знал, как облупленную. Он всего-навсего понял, что от молчания я перехожу к активным действиям.
Ответная реакция Одиссея не заставила себя ждать. Пришла весть, что Калипсо собирается замуж за моего мужа. (Будто бы про себя.) Замуж за моего мужа… неплохо звучит. (С едкой ухмылкой.) И я успокоилась: это означало только одно – Одиссей непременно вернется… в один прекрасный день. Но женихи, которые, собственно, свое дело сделали и не были уже нужны, как назойливые мухи прилипли к порогу моего дома и не думали отступать.
Да, забыла сказать, что, прослышав о моем замужестве, мой свекор ушел из дому. Обиделся… Подался в горы, к пастухам… Что ж, чистый воздух и свежее молоко полезны в его возрасте. Одна и та же весть сына развеселила, а отца взбесила – значит, расчет мой был верен.
Но вернемся к нашим баранам… пардон, к моим женихам. Они, которые объявились, вначале полные трепета, благоговения, желания, теперь стали меняться прямо на глазах. Они смекнули, что Пенелопа так быстро выбора не сделает… А поняв это, полностью распустились. Вернее, им показалось, что они позволили себе расслабиться, а на самом-то деле я превратила мужественных, сильных качков в прожорливых пьянчуг. Вскоре эти племенные быки превратились в толстых, ленивых и беспутных скопцов. Для чего?.. Да чтобы в назначенный час Одиссей мог бы легко расправиться с ними. Я жестокая?.. Нисколько. Они же осмелились посягнуть на жену Одиссея!
На меня! Прохожу как-то по двору и слышу: «Поиметь женщину, нетраханную семнадцать лет, это особый кайф!… ». Другой, мол: «А как подумаешь, что до того в ней побывал только наконечник Одиссея… ». Конец фразы потонул в их хохоте. А я гордо продолжила свой путь. Не всякая женщина может похвастать мужественностью своего супруга, тем более, семнадцатилетней давности…
И вот однажды, после очередной попойки, они потребовали, чтобы я сделала свой выбор, не позорила их, а не то… А что они на все способны, я не сомневалась. И еще: не забывайте, что мой сын был уже горячим да несдержанным юношей… Я и поставила перед ними условие, ну, вы знаете: пока не вытку саван для свекра, с горя подавшегося в горы… Они вынуждены были принять мое условие, но поняли, что на это потребуется много времени, поэтому с попоек перешли на траханье моих служанок. Девушки к этому были уже подготовлены, я лично проинструктировала каждую: как соблазнить, как совратить этих мелкокопытных самцов.
А я?.. Когда я объявила о своем условии, сердце мое ликовало. Мой многомудрый, придумавший троянского коня герой сразу догадается, к какой хитрости я прибегла: ткать и распускать саван, ткать и распускать его… И поскольку нас связывала уже не плотская страсть, а сила ума, то он должен был догадаться о моей изобретательности и… (Выразительными движениями показывает, как она льнет к бросающемуся к ней Одиссею. После паузы, словно стыдясь своего порыва, продолжает сухим, деловым тоном.)
Но до этого «и» еще было далеко. Пока я ткала и распускала саван, а женихи на моих глазах устраивали оргии, мой сын взял да сбежал из дому, отправился на поиски своего отца. Признаться, я давно ждала этого шага, более того, попойки и распутство преследовали еще одну цель. Как должен был поступить мой несчастный мальчик, убедившись, наконец, что его мать малость свихнулась от позднего сладострастия? Конечно, пуститься на поиски своего отца, на которого был обижен не меньше, чем на меня, а в последний год обида его и вовсе переросла в ненависть. Да, мой бедный малыш ненавидел и меня, и отца, потому что не знал и не должен был знать о нашем поединке. Я сделала все, чтобы выставить его из дому. (Будто бы в ответ на вопрос из зала.) Для чего? Да для того, чтобы вечно жалеющий себя юнец превратился наконец в уверенного в себе мужчину, крепко стоящего на ногах. Мне нужен был Телемах, который разыскивая отца, посещал бы грязные портовые притоны, возмужал бы, если б даже вернулся домой с пустыми руками. Одиссея найти не так-то легко, даже если его ищет родной сын. А вернувшийся Одиссей увидел бы дома не слабовольного, хилого юношу, а свое подобие, свое продолжение – мужчину и воина.
Признаюсь честно: если бы я послала Одиссею ну хоть намек на то, что больше не в силах ждать, он бы очертя голову примчался домой. Но я прождала девятнадцать лет, а на двадцатый год, когда вышел срок, подослала служанку поведать женихам о саване, потому что знала: Одиссей вскоре переступит родной порог. Беда, когда муж и жена так хорошо знают друг друга… А в нашем случае это привело к гибели нескольких десятков женихов. Но продолжу свой рассказ. Итак, Одиссей был уже в пути. Я ждала его в предвкушении последнего, решающего боя. И он появился… грязный оборванец, нищий… Бомж!
Его узнали лишь двое – собака и я. Аргос, как преданный пес, приполз к его ногам и тут же испустил дух. Вы думаете, что я скажу: «А я, как верная жена… », и захотите услышать, что сделала я.
Я узнала его, еще не увидев, когда приказала привести ко мне нищего бродягу. Обычно я так поступала в надежде выведать что-нибудь о муже. Но в тот раз, впервые я получила отказ, который больше напоминал условие: «Пусть госпожа подождет до захода солнца, а потом усадит меня возле огня и начнет расспрашивать»… Вот это было в духе моего хитроумного Одиссея! Понятное дело почему «когда зайдет солнце»: при солнечном свете я бы узнала его в лохмотьях. «Усадит возле огня» – так бы тень от языков пламени не выдала его волнения.
За несколько часов служанки вернули моей коже бархатистость, глазам – блеск, грудям – упругость… И когда шелк и атлас обняли мое благоухающее тело, когда золотые заколки скрыли мою седину, когда застывшая в пальцах тоска проснулась и перешла в мелкую, страстную дрожь, я вышла из спальни. Нищий, сидевший возле огня в гостиной, попытался встать. Но я не позволила, сказав, что уважаю его старость. Ему показалось, что я не заметила, как он слегка улыбнулся, мол, не узнала. Я?!. Да как я могла не узнать его?.. Никакие лохмотья не скрыли бы силу его мускулов, а свалявшиеся от грязи длинные волосы не заслонили бы хитрый блеск его глаз. А запах, запах его тела не истребили ни годы, ни пыльные дороги, ни женщины. Устроившись в кресле, как на троне, я приступила к расспросам. Мой возлюбленный супруг ни на минуту не засомневался, что сумел меня одурачить, он так вошел в роль и такую начал нести околесицу! Да я почти и не слушала его. Чуть погодя, слуга зажег большой светильник. И он увидел меня… Смотрел и не верил глазам своим. Неужели тридцатисемилетняя женщина может выглядеть как семнадцатилетняя? Как ему объяснишь, что когда не живешь, то и не стареешь? А мой герой, который богов вводил в заблуждение, не мог больше сдержать удивления и восхищения, и неумело пытался скрыть всколыхнувшуюся в нем запоздалую волну желания!.. Я велела принести позолоченный таз, благовонные масла и горячую воду. Он понял, что я собираюсь омыть ему ноги, и воспротивился, чуть было не убежал из гостиной. Кстати, в эпосе ноги ему будто бы вымыла няня… Ничего подобного! Я сама опустилась на колени и омыла его иссохшие, покрытые шрамами ноги, на которых все еще была пыль Трои… и аромат Калипсо. Проснувшаяся в моих пальцах тоска, слой за слоем счищала поражения и победы моего блудного мужа… А потом руки мои медленно, очень медленно стали скользить вверх. Я не смотрела на него, только слышала его участившееся и неровное дыхание… И я взяла его. Или он – меня?.. Важно ли это? Мы катались по каменному полу и в дикой страсти срывали друг с друга – я его лохмотья, он – мои златотканые шелка. Я целовала его грязное лицо, он облизывал мое благоуханное тело…
Уверена, боги в тот миг, наверное, умирали от зависти, а заодно и хохотали до упаду. Ну и зрелище было! Недоступная Пенелопа отдается нищему бродяге, а Одиссей разлегся на полу с изменившей ему женой… Наконец мы очухались и обнаружили, что лежим в грязной луже. Вода из таза пролилась на очаг… мое почерневшее от золы тело мало чем отличалось от его. И вот в этот самый миг я сыграла свою самую… самую жестокую игру. Я его…
Будто бы придя в себя, переходит на сухой, деловой тон.
ПЕНЕЛОПА. Чтобы понять интригу этого эпизода, нужна еще одна маленькая информация. Как и у всех нормальных любовников, у нас тоже были свои любовные словечки. М-м-м… после оргазма, еще не полностью придя в себя, он шептал мне на ушко: «Неуемная ты моя! » и слышал в ответ: «Ненасытный ты мой». Ну а теперь продолжим. (Прежним тоном.) Так вот… лежим мы после оргазма, рядышком, на каменном полу, в грязной луже. Глаза мои прикрыты, но чувствую, мой герой в полной растерянности. Не может понять: неужели это она, непорочная Пенелопа, а как же легенды о ее добродетели?.. Представляете, каково бедняге? Лежит с собственной женой, как бомж, и любит отдающуюся бомжу шлюху… А мне все нипочем!.. Потягиваюсь от удовольствия, улыбаюсь и едва слышно произношу: «Не-на… »… И задерживаю дыхание. Все тело его напрягается, как у раненого зверя, он ждет, что я скажу…
А я открыла глаза, изобразила улыбку застенчивой шлюхи… Глаза моего героя полезли на лоб, лицо стало белее мела, а взгляд… слов не нахожу его описать… «Не-на…до, встанем, а то увидят», – прошептала ему на ухо, с запоздалым смущением прикрылась накидкой и убежала в спальню. В тот день он не показывался. Вместе с сыном деловито расправился с моими женихами и, только очистив дом и двор от чужих, пришел и встал в дверях моей спальни. На сей раз – как Одиссей, во всей своей красе и роскоши, при оружии, как герой, каким и должен был быть муж Пенелопы. Стоит на пороге и ждет. Я как верная жена, подошла, опустилась на колени, поцеловала прошагавшие столько дорог ноги, поцеловала руки, ласкавшие бесчисленное множество женщин и поднялась. Мы смотрели друг другу в глаза. Как двацать лет назад. И он понял, что так и не узнает, с кем в прошлую ночь переспала Пенелопа, единственная в мире женщина, сумевшая двадцать лет прождать своего мужа. Понял, что с этими сомнениями в душе он проживет со мной долго и счастливо… И он никогда не осмелится спросить об этом, потому что добился того, чего хотел: в истории, вернее, в литературе, мы остались достойными друг друга – он, герой Одиссей, и я – его верная Пенелопа.
Идет в глубь сцены, на полпути оборачивается.
Если кто-то подумает, а достойна ли была такая маленькая месть моего двадцатилетнего ожидания, значит, он в женщинах ровным счетом ничего не понимает.
Возвращается к савану, надевает соломенную шляпу и, улыбаясь своим мыслям,
собирает распущенную пряжу и начинает ткать саван.
