АМОК (P.S.) / Нина МАЗУР
(по мотивам новеллы Стефана Цвейга)
Пьеса для одного актера
Комната (белый или черный «кабинет»); стол, стул; возможно, кровать. Повсюду – макеты кораблей. Предполагаемая дверь в другую комнату скрыта занавесом.
— Он (мастерит что-то за столом):Долг, долг… По-мо-гать… Этим самым словцом вы и подбиваете меня на болтовню. Ну нет, сударыня, спасибо! Пожалуйста, не воображайте, что мне будет легче, если я выверну перед вами наружу все свои внутренности, вплоть до кишок. Жизнь моя исковеркана, и никто мне ее не починит.
Слышите, сударыня? (подходит к занавеси, прислушивается).
Звучит музыка. Он довольно улыбается.-Я рад, что слышите. (Вдруг нахмурившись): Вечно эта музыка, слова не добьешься.
(пауза)
— А вам (к залу) спасибо за любезное желание меня посетить. Я уже завел себе приятелей в своей каюте (обводит рукой комнату).
(К занавеси):— Еще бы 2-3 бутылки доброго старого виски…
Из-за «двери» – неожиданно веселый мотивчик.-Ладно, сударыня, не утруждайте себя… У меня есть старинный друг, к которому я, к сожалению, своевременно не обратился (заглядывает в ящик стола) – мой славный браунинг… он-то уж поможет лучше всякой болтовни,
(обращаясь к «дверям»)
— лучше вашей дамской болтовни…
(задумавшись)-Хотя… Болтливой тебя, пожалуй, трудно назвать… (к залу): Вы не видели ее лицо? Боитесь взглянуть? Правильно. Есть такие лица – непроницаемые… Их красота не зависит от возраста. Серые глаза, очень спокойные, но скрывающие затаенный огонь… Тонкие, сжатые губы, умеющие хранить тайну…
(к двери)
-Ведь ты умеешь хранить тайну?
Тишина.
А потом (достает старую газету) – вот, пожалуйста! – напишут: «С большим трудом спасли…» (обрывает чтение). Или вот: «В порту прибило к берегу труп неизвестного сорокалетнего мужчины…». Труп! (смотрится в зеркало) Труп!… Ха-ха!
(продолжая мастерить)
-Понимаете вы теперь… понимаете… почему я не могу видеть людей, не выношу их смеха… когда они флиртуют и жаждут сближения? Потому что там, в трюме, между тюками с чаем и кокосовыми орехами… А здесь играют вальсы или танго…
Звуки танго.
-Вот, пожалуйста!
(к двери):
-Знаю, знаю, чего ты от меня хочешь. Я знаю, на мне еще лежит долг… Но где он кончается, этот долг? Наверно, там, где предел нашим силам…
Танго неожиданно сменяется вальсом.
-Бал… бал! Твое, — помнишь? – желтое бальное платье с низким вырезом… Прекрасные узкие плечи поблескивают матово. Как слоновая кость… А эта улыбка, — любезная и холодно-вежливая, — ложь, лицемерие, виртуозное уменье притворяться…
(к «двери» – горячо, гневно):
-Как ты могла так улыбаться. Так небрежно играть веером, вместо того, чтоб комкать его от волнения?! Чужой человек мучительно переживает, дрожит в ожидании, — ведь в субботу приходит пароход, — а она спокойно вальсирует в объятиях офицера…
Музыка прекращается.
-Офицер… Нет, это был не он. Тот, настоящий, был совсем юным. Полуребенок… Чистое, нежное лицо… Очень смущенное, очень бледное… Он так старался скрыть свое волнение, но было видно, какая боль разрывает ему сердце, когда…
Звучат первые такты «Реквиема»;
Он движением руки останавливает музыку.
-Подожди! Ты лучше объясни мне, о чем ты думала, когда явилась в ту проклятую дыру, в глушь, где несчастный врач-европеец сидит изо дня в день дома со своими желтолицыми женщинами и своим шотландским виски, изнывая от бессильной тоски по родине? Как ты могла с холодным равнодушием предложить ему сделку, когда речь шла о жизни и смерти?..
-Молчишь?.. Я прямо вижу эту сцену: ты, высокомерная, под вуалью: «Как у вас мило, доктор! Какая прелесть, книги! Ах, у вас есть и Флобер! Я как раз проезжала мимо!…». Неудивительно, что он не долго поддерживал твой болтливый, равнодушный тон, и осадил тебя: «Снимите вуаль, оставьте книги и все эти уловки. Поговорим начистоту. Вы хотите, чтобы я избавил вас от обмороков и тошноты, устранив… причину?».
Ты все рассчитала: и сумму, и способ платежа, вынуждающий врача к отъезду; ты его оценила и купила. Так и представляю себе этот плотно сжатый рот, не желающий просить, этот надменный лоб, не желающий склониться… Но ведь от игры в гольф не родятся дети…
Из-за «двери» – нежная мелодия.
-Да-да! (перекрикивая музыку, и все больше «заводясь»). Да! Ты лежала в постели с мужчиной и, может быть, стонала от наслаждения, и ваши тела впивались друг в друга, как уста в поцелуе …
Музыка обрывается, и последние слова звучат неожиданно громко.
-Что же еще оставалось бедняге-врачу, как не захотеть победить твою гордость? Что?
(подходит к «двери»)
-Ты говоришь, — он обезумел от желания унизить тебя? Оставь! Последние два слова – иллюзия, твоя и его. Просто: обезумел от желания. Ты, полная презрения и ненависти, дразнящая своей тайной, напоминанием о недавней страсти, и он – одинокий, отрезанный от всего мира, семь лет не знавший белой женщины…
Вот он и сказал: «За деньги — нет!»
Из-за «двери» начинает звучать «Болеро» Равеля.
-Прекрати! Не надо! (зажимает уши. Вдруг резко опускает руки и обращается к залу):
-Вы знаете, что такое «амок»? Это больше чем опъянение, это род бешенства. Сидит какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу… и бежит все вперед и вперед, сам не зная куда… Нет силы, которая могла бы остановить его. Люди разбегаются, крича: «Амок! Амок!», а он мчится, убивая встречных, с пеной на губах, пока не рухнет мертвый на землю…
-Догнать, догнать ее!.. Поговорить с нею!.. Попросить прощения!.. Помочь!..
«Болеро» смолкает.
(Он подходит к столу, поднимает очередной кораблик,
показывает зрителям)
-А кораблик-то — вот он! Через три дня прибудет. А кто у нас на кораблике плывет? А на кораблике у нас – серьезный человек, крупный коммерсант; пять месяцев в Америке находился, и вот за женой прибыл. Муж, одним словом!
(прекращает паясничать)
-Муж… (снова смотрится в зеркало, к «двери».
— Тайна… Подумаешь, тайна… Разве ты не понимаешь, что все тайное становится явным? Это же прописная истина. Беременна не больше двух или трех месяцев; глаза, как серая сталь; ноздри дрожат от гнева… Но какое великолепное спокойствие, какой беззаботный ответ, — громко, чтобы все слышали: «Ах, доктор, вы вспомнили о рецепте! Ох уж эти ученые…» И все услышали и поверили, что этот безумный бег через зал, — за ней, объясниться! – всего лишь чудаковатость забывчивого эскулапа.
(к залу, доверительно)
-Можно сотый раз подходить к ее дверям, и она будет отгонять, как собаку! Что вы говорите? Браунинг в ящике стола? Так ведь я объяснил вам: послезавтра приходит корабль. Тот самый! А долг помощи? Этот проклятый долг? Разве она переживет свое унижение?..
Из-за «дверей» – бой часов.
-Что-что? Записка? Кончно, конечно, это выход!.. Безумное, немыслимое письмо, похожее на горячечный бред… И в конце: «Жду здесь Вашего прощения. Если до семи часов не получу ответа, застрелюсь!» И ты ответила. Да, да, ответила! Буквы пляшут – не прочесть… Голову в воду – теперь лучше. Вот: «Поздно. Но ждите здесь. Может быть, я вас еще позову…»
Пауза; бьют корабельные склянки.
-Позвала… «Come quickly», — дрожа, сказал твой бой. Я знаю, этот мальчишка-туземец тоже любил тебя.
Все мы любили тебя…
(страстно)
-Как ты могла дать искалечить себя… первой попавшейся грязной старухе… только потому… что боялась огласки?.. Или смерти боялась меньше, чем человека, не пощадившего твоей гордости… Или (тихо)… ты все-таки любила мужа?…
(резко)
-Дайте свет! Свет! Здесь все покрыто грязью! Морфий…
Снова возникает “Реквием”.
-Газеты написали: “Паралич сердца…” Какой там паралич! Только идиот поверил бы официальной версии. Не надо воображать, будто мужья – идиоты… Остается только погрузить этот черный продолговатый… предмет… на корабль и ходить по палубе с траурной повязкой на рукаве… Сторонясь от других, взад и вперед. Как там в газетах: “Замкнутое, скорбное лицо…” Какая банальность!
(смотрит в зеркало)
-У гонимого амоком такого лица не бывает…
(к «двери»)
-Да, конечно, я знаю. «Иссиня-бледное, со сверкающими стеклами очков»… Интересно, разбились ли очки при падении?…
(с неожиданной нервной живостью обращается к залу)
-Представляете, — поздний вечер, корабль, веревочная лестница… Матросы опускают в лодку… гроб (это слово он выговаривает с трудом)… Муж им помогает… Вдруг что-то тяжелое (торжествуя) рухнуло с верхней палубы и увлекло за собой в воду и матросов, и мужа, и… гроб… Свинцовый… Ясно, он сразу пошел ко дну. Ищите-ищите!..
-«С трудом спасли матросов и мужа покойной» (читает из старой газеты)
(хихикая)
-«Спасли»… «Мужа»…
(кружит по комнате)
-Газетчики! Много они знают!.. Или вот (снова хватает газету) – «… труп сорокалетнего мужчины…» Без очков, заметьте! Да мало ли нас, сорокалетних мужчин…
—(осекается, к «двери»)
-Да, я забыл. Что здесь замешан еще один человек. Тот, которого ты любила. Раньше я ненавидел его, – да, да! – я мог бы разорвать его на куски… но теперь… я не могу выразить, как я хочу полюбить его… за то, что ты его любила…
(хватает зеркало, всматривается, бросает на стол;
берет макет корабля, к залу)
-Вы любите корабли? Да, конечно (озираясь), каюта плохая, — как маленький… гроб… Ночью темно и тихо… И душно… Ужасно душно… А вентилятор приходится выключать, иначе он визжит и вертится, как обезумевшая летучая мышь
(кружит по комнате… останавливаясь)
-Зато ночью, на палубе…
К «двери», из-за которой начинает звучать «Болеро»
-Ты не видела… Какая красота… Небо сияет… Над головой – Южный Крест, и теплый свет, как вода, льется на руки, плечи, нежно струится вокруг головы… Хочется лечь и смотреть вверх… Но кресла все убраны, и нигде, на всей пустынной палубе нет удобного местечка, где можно было бы отдохнуть и помечтать…
— Закурить, — и то нельзя: чиркнешь спичкой, — и огонек высветит мрачное, какое-то нечеловеческое лицо…
(к залу)
-А внизу… внизу, в трюме, там, где тюки с чаем и кокосовыми орехами, стоит ее… (не договаривает). Я не могу пробраться туда (кивает на «дверь»), там заперто…
Но я чувствую, что она здесь, и знаю, чего она от меня хочет… я знаю, на мне еще лежит долг…
(к «двери»)
-Да-да, клянусь! Никто не узнает!..
Начинает крушить модели кораблей; ломает последнюю и падает ничком. «Болеро» смолкает. Слышен звук сирены и топот сбегающихся людей. Свет гаснет. В наступившей тишине возникает плеск морских волн, звон корабельных склянок, крики чаек.